суббота, 24 марта 2012
Попробую воспроизвести наш приезд, ближе к вечеру. Встретила
нас придорожная гостиница, невдалеке от развалин, а в ней - старая добрая
комната на три кровати, неоглядные выбеленные стены; грубовато, зато чисто,
это уж точно. Ко мне привязалась местная собака. Солнце уже село, когда мы,
убедившись, что ворота закрыты, перелезли через городскую стену и очутились
среди развалин. Свет шел от моря, оно плескалось совсем рядом и было еще
голубым, хотя над холмами на берегу уже стемнело. Когда мы подошли к храму
Посейдона, оттуда с невероятным карканьем и хлопаньем крыльев вылетели
расположившиеся на ночлег вороны, которые принялись кружить вокруг храма,
метаться в разные стороны, а затем улетели куда-то, словно бы предварительно
поприветствовав чудесное появление перед нами некоего существа, сделанного
из камня, но вполне живого и незабываемого. И поздний час, и эти черные
силуэты кружащих ворон, и доносящееся время от времени пение какой-то птицы,
и это пространство между морем и холмами, и эти неостывшие чудеса, -
благодаря всему этому, а еще от усталости и волнения я был на грани того,
чтобы разрыдаться. А потом - один непреходящий восторг, в котором все
умолкло.
Вечер, тишина, вороны, как птицы в Лурмарене, а еще кошка, мои слезы,
музыка.
Утром, в Типазе, роса на руинах. Сама молодость и свежесть в сочетании
с глубочайшей древностью. В этом и заключена моя вера, в этом и есть,
по-моему, главный принцип искусства и жизни.
* * *
10 декабря.
Вчера же, пройдя через тростниковые заросли, городские стены и стадо
буйволов, вышли к пляжу. Глухой и все более мощный шум моря. Ночной пляж,
теплая вода, серое светлое небо. Когда шли назад, стало накрапывать, а шум
моря постепенно затихал. Буйволы попереминались немного и, опустив головы,
застыли, как ночь. До чего же хорошо.
Засыпаю, перед тем наглядевшись в окно на очертания храмов в ночи. В
комнате, которая так мне понравилась, с ее толстыми голыми стенами, жутко
холодно. Мерз всю ночь. Утром открыл окна, над развалинами дождь. Через час,
когда мы выходим из дома, небо уже голубое, все сияет свежестью и
великолепием.
Не перестаю восхищаться этим храмом с его огромными колоннами,
пористо-розовыми, пробково-золотистыми, его воздушной грузностью, его
неотменимым присутствием. К воронам добавились другие птицы, но по-прежнему
над храмом нависает их черное беспорядочно хлюпающее покрывало и хриплое
карканье. Свежий аромат низеньких гелиотропов, которыми укрыто все
пространство вокруг храма.
Шумы: вода, собаки, мотороллер вдали.
Сердце сжимается, но это не грусть от созерцания развалин, а
безнадежная любовь к тому, что вовек пребудет вечно юным, любовь к будущему.
Все еще среди развалин между холмами и морем. Трудно оторвать себя от
этих мест, где впервые после Типазы я ощутил полное забвение себя самого.
* * *
10 декабря.
Продолжаю. Все-таки мы уезжаем, и спустя несколько часов Помпея.
Интересно, конечно, но ничуть не трогает. В римлянах может быть
утонченность, но цивилизованность - никогда. Это адвокаты и солдаты,
которых, Бог знает почему, путают с греками. Они и есть первые и подлинные
разрушители греческого духа. Побежденная Греция, к сожалению, не смогла
победить их в свою очередь. Ибо они, заимствовав у великого этого искусства
темы и формы, так и не сумели подняться выше холодных подражаний, которых
лучше бы и вовсе не было, чтобы наивность и блеск греков явились бы нам без
посредников. После храма Геры в Пестуме вся античность, усеивающая Рим и
Италию, разлетается на куски, а вместе с ней и вся эта комедия ложного
величия. Я всегда инстинктивно чувствовал это, и у меня ни разу не забилось
сердце ни от одной латинской поэмы (даже от Вергилия - восхищался им, но не
любил), хотя оно неизменно сжимается, стоит сверкнуть какому-нибудь
трагическому или лирическому стансу, созданному в Греции.
На обратном пути из Помпеи, этого бережно хранимого Бухенвальда,
привкус пепла на губах и растущая усталость. Ведем машину с Ф. по очереди, и
к 21 ч. я в Риме, совершенно разбитый.
нас придорожная гостиница, невдалеке от развалин, а в ней - старая добрая
комната на три кровати, неоглядные выбеленные стены; грубовато, зато чисто,
это уж точно. Ко мне привязалась местная собака. Солнце уже село, когда мы,
убедившись, что ворота закрыты, перелезли через городскую стену и очутились
среди развалин. Свет шел от моря, оно плескалось совсем рядом и было еще
голубым, хотя над холмами на берегу уже стемнело. Когда мы подошли к храму
Посейдона, оттуда с невероятным карканьем и хлопаньем крыльев вылетели
расположившиеся на ночлег вороны, которые принялись кружить вокруг храма,
метаться в разные стороны, а затем улетели куда-то, словно бы предварительно
поприветствовав чудесное появление перед нами некоего существа, сделанного
из камня, но вполне живого и незабываемого. И поздний час, и эти черные
силуэты кружащих ворон, и доносящееся время от времени пение какой-то птицы,
и это пространство между морем и холмами, и эти неостывшие чудеса, -
благодаря всему этому, а еще от усталости и волнения я был на грани того,
чтобы разрыдаться. А потом - один непреходящий восторг, в котором все
умолкло.
Вечер, тишина, вороны, как птицы в Лурмарене, а еще кошка, мои слезы,
музыка.
Утром, в Типазе, роса на руинах. Сама молодость и свежесть в сочетании
с глубочайшей древностью. В этом и заключена моя вера, в этом и есть,
по-моему, главный принцип искусства и жизни.
* * *
10 декабря.
Вчера же, пройдя через тростниковые заросли, городские стены и стадо
буйволов, вышли к пляжу. Глухой и все более мощный шум моря. Ночной пляж,
теплая вода, серое светлое небо. Когда шли назад, стало накрапывать, а шум
моря постепенно затихал. Буйволы попереминались немного и, опустив головы,
застыли, как ночь. До чего же хорошо.
Засыпаю, перед тем наглядевшись в окно на очертания храмов в ночи. В
комнате, которая так мне понравилась, с ее толстыми голыми стенами, жутко
холодно. Мерз всю ночь. Утром открыл окна, над развалинами дождь. Через час,
когда мы выходим из дома, небо уже голубое, все сияет свежестью и
великолепием.
Не перестаю восхищаться этим храмом с его огромными колоннами,
пористо-розовыми, пробково-золотистыми, его воздушной грузностью, его
неотменимым присутствием. К воронам добавились другие птицы, но по-прежнему
над храмом нависает их черное беспорядочно хлюпающее покрывало и хриплое
карканье. Свежий аромат низеньких гелиотропов, которыми укрыто все
пространство вокруг храма.
Шумы: вода, собаки, мотороллер вдали.
Сердце сжимается, но это не грусть от созерцания развалин, а
безнадежная любовь к тому, что вовек пребудет вечно юным, любовь к будущему.
Все еще среди развалин между холмами и морем. Трудно оторвать себя от
этих мест, где впервые после Типазы я ощутил полное забвение себя самого.
* * *
10 декабря.
Продолжаю. Все-таки мы уезжаем, и спустя несколько часов Помпея.
Интересно, конечно, но ничуть не трогает. В римлянах может быть
утонченность, но цивилизованность - никогда. Это адвокаты и солдаты,
которых, Бог знает почему, путают с греками. Они и есть первые и подлинные
разрушители греческого духа. Побежденная Греция, к сожалению, не смогла
победить их в свою очередь. Ибо они, заимствовав у великого этого искусства
темы и формы, так и не сумели подняться выше холодных подражаний, которых
лучше бы и вовсе не было, чтобы наивность и блеск греков явились бы нам без
посредников. После храма Геры в Пестуме вся античность, усеивающая Рим и
Италию, разлетается на куски, а вместе с ней и вся эта комедия ложного
величия. Я всегда инстинктивно чувствовал это, и у меня ни разу не забилось
сердце ни от одной латинской поэмы (даже от Вергилия - восхищался им, но не
любил), хотя оно неизменно сжимается, стоит сверкнуть какому-нибудь
трагическому или лирическому стансу, созданному в Греции.
На обратном пути из Помпеи, этого бережно хранимого Бухенвальда,
привкус пепла на губах и растущая усталость. Ведем машину с Ф. по очереди, и
к 21 ч. я в Риме, совершенно разбитый.
четверг, 12 января 2012
Некуда деться от желтого света. Только в темноту...
среда, 11 января 2012
боже, время останавливается каждую секунду. как глупо это звучит. оно же летит со скоростью света. и все, закончилось.
и все же - останавливается, спотыкается о себя каждое мгновение. как посмотреть, как посмотреть. какая глупость
и все же - останавливается, спотыкается о себя каждое мгновение. как посмотреть, как посмотреть. какая глупость
вторник, 10 января 2012
Почти три часа ночи - и вот оно снова проснулось. Порывы делать. Как не вовремя - но ведь только сейчас и можно. Почему, почему я не могу днем...
суббота, 07 января 2012
- Жизнь вырастает из клубка боли.
- Жизнь вырастает.
- Жизнь вырастает.
Мои мысли каждый день поднимаются по лестнице. К вечеру я отрываюсь от земли. Ночью я...
Потому ночью заниматься странно. Потому в этом семестре я ничего не делала ночью. Да и раньше, кажется, тоже
Чем ближе к вечеру, тем выше
А весной можно любить закаты...
Потому ночью заниматься странно. Потому в этом семестре я ничего не делала ночью. Да и раньше, кажется, тоже
Чем ближе к вечеру, тем выше
А весной можно любить закаты...
Что есть - то есть
Что есть - того нет
Ничего нет
Мира нет
Меня нет
Я появляюсь и исчезаю
Жизнь приближается и отдаляется
"Все нужно принимать так, как есть"
Что есть - того нет
Ничего нет
Мира нет
Меня нет
Я появляюсь и исчезаю
Жизнь приближается и отдаляется
"Все нужно принимать так, как есть"
пятница, 06 января 2012
Я сегодня плыла в бассейне и вдруг поняла, что очень по тебе скучаю. На секунду захлебнулась желанием тебя увидеть. Я пришла домой, зашла на твою страничку, узнала, что ты уезжаешь в Питер. Что у тебя хорошее настроение. Я дернулась в сторону, чтобы встать, найти телефон, написать тебе это, но вспомнила, что у меня закончились деньги. Ты мне никогда не скажешь, где ты. Надо было, кажется, куда-то написать. Пусть будет здесь
четверг, 05 января 2012
открыть глаза или закрыть глаза
что-то очень плохое. и это плохое происходит со мной.
кажется, вот теперь есть хоть немного времени перевести дыхание и подумать
но времени же все равно. со мной происходит что-то кошмарное
кажется, вот теперь есть хоть немного времени перевести дыхание и подумать
но времени же все равно. со мной происходит что-то кошмарное
все безвыходно, пока я такая.
все от первого до последнего шага, слова - бессмысленно.
все от первого до последнего шага, слова - бессмысленно.
вторник, 03 января 2012
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
τ' άγρια μαλλιά σου στην τρικυμία
το ραντεβού μας η ώρα μία.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
τα μαύρα μάτια σου το μαντίλι
την εκκλησούλα με το καντήλι.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
κι εμάς τους δύο χέρι με χέρι.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
με τα μισόλογα τα σβησμένα
τα καραβόπανα τα σχισμένα.
Μες στις αφρόσκονες και τα φύκια
όλα τα πήρε τα πήγε πέρα
τους όρκους που έτρεμαν στον αέρα.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
κι εμάς τους δύο χέρι με χέρι.
τ' άγρια μαλλιά σου στην τρικυμία
το ραντεβού μας η ώρα μία.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
τα μαύρα μάτια σου το μαντίλι
την εκκλησούλα με το καντήλι.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
κι εμάς τους δύο χέρι με χέρι.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
με τα μισόλογα τα σβησμένα
τα καραβόπανα τα σχισμένα.
Μες στις αφρόσκονες και τα φύκια
όλα τα πήρε τα πήγε πέρα
τους όρκους που έτρεμαν στον αέρα.
Όλα τα πήρε το καλοκαίρι
κι εμάς τους δύο χέρι με χέρι.
ΠΑΝΩ Σ’ ΕΝΑΝ ΞΕΝΟ ΣΤΙΧΟ
Στην Έλλη, Χριστούγεννα 1931
Ευτυχισμένος που έκανε το ταξίδι του Οδυσσέα¹
Ευτυχισμένος αν στο ξεκίνημα, ένιωθε γερή την αρματωσιά μιας αγάπης, απλωμένη μέσα στο κορμί του, σαν τις φλέβες όπου βουίζει το αίμα.
Μια αγάπης με ακατέλυτο ρυθμό, ακατανίκητης σαν τη μουσική και παντοτινής
γιατί γεννήθηκε όταν γεννηθήκαμε και σαν πεθαίνουμε, αν πεθαίνει, δεν το ξέρουμε ούτε εμείς ούτε άλλος κανείς.
Παρακαλώ το θεό να με συντρέξει να πω, σε μια στιγμή μεγάλης ευδαιμονίας, ποια είναι αυτή η αγάπη·
κάθομαι κάποτε τριγυρισμένος από την ξενιτιά, κι ακούω το μακρινό βούισμά της, σαν τον αχό της θάλασσας που έσμιξε με το ανεξήγητο δρολάπι.
Και παρουσιάζεται μπροστά μου, πάλι και πάλι, το φάντασμα του Οδυσσέα, με μάτια κοκκινισμένα από του κυμάτου την αρμύρα
κι από το μεστωμένο πόθο να ξαναδεί τον καπνό που βγαίνει από τη ζεστασιά του σπιτιού του και το σκυλί του που γέρασε προσμένοντας στη θύρα.
Στέκεται μεγάλος, ψιθυρίζοντας ανάμεσα στ’ ασπρισμένα του γένεια, λόγια της γλώσσας μας, όπως τη μιλούσαν πριν τρεις χιλιάδες χρόνια.
Απλώνει μια παλάμη ροζιασμένη από τα σκοινιά και το δοιάκι, με δέρμα δουλεμένο από το ξεροβόρι από την κάψα κι από τα χιόνια.
Θα ‘λεγες πως θέλει να διώξει τον υπεράνθρωπο Κύκλωπα που βλέπει μ’ ένα μάτι, τις Σειρήνες που σαν τις ακούσεις ξεχνάς, τη Σκύλλα και τη Χάρυβδη απ’ ανάμεσό μας·
τόσα περίπλοκα τέρατα, που δε μας αφήνουν να στοχαστούμε πως ήταν κι αυτός ένας άνθρωπος που πάλεψε μέσα στον κόσμο, με την ψυχή και με το σώμα.
Είναι ο μεγάλος Οδυσσέας· εκείνος που είπε να γίνει το ξύλινο άλογο και οι Αχαιοί κερδίσανε την Τροία.
Φαντάζομαι πως έρχεται να μ’ ορμηνέψει πώς να φτιάξω κι εγώ ένα ξύλινο άλογο για να κερδίσω τη δική μου Τροία.
Γιατί μιλά ταπεινά και με γαλήνη, χωρίς προσπάθεια, λες και με γνωρίζει σαν πατέρας
είτε σαν κάτι γέρους θαλασσινούς, που ακουμπισμένοι στα δίχτυα τους, την ώρα που χειμώνιαζε και θύμωνε ο αγέρας,
μου λέγανε στα παιδικά μου χρόνια, το τραγούδι του Ερωτόκριτου, με τα δάκρυα στα μάτια·
τότες που τρόμαζα μέσα στον ύπνο μου ακούγοντας την αντίδικη μοίρα της Αρετής² να κατεβαίνει τα μαρμαρένια σκαλοπάτια.
Μου λέει το δύσκολο πόνο να νιώθεις τα πανιά του καραβιού σου φουσκωμένα από τη θύμηση και την ψυχή σου να γίνεται τιμόνι.
Και να ‘σαι μόνος, σκοτεινός μέσα στη νύχτα και ακυβέρνητος σαν τ’ άχερο στ’ αλώνι.
Την πίκρα να βλέπεις τους συντρόφους σου καταποντισμένους μέσα στα στοιχεία, σκορπισμένους έναν-έναν.
Και πόσο παράξενα αντρειεύεσαι μιλώντας με τους πεθαμένους, όταν δε φτάνουν πια οι ζωντανοί που σου απομέναν.
Μιλά… βλέπω ακόμη τα χέρια του που ξέραν να δοκιμάσουν αν ήταν καλά σκαλισμένη στην πλώρη η γοργόνα
να μου χαρίζουν την ακύμαντη γαλάζια θάλασσα μέσα στην καρδιά του χειμώνα.
¹ “Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage” Joachim du Bellay (Le Regrets, 1558)
² της Αρετούσας
από το βιβλίο “Ο ΣΕΦΕΡΗΣ ΓΙΑ ΝΕΟΥΣ ΑΝΑΓΝΩΣΤΕΣ” Φιλ. Επιμ. Ε. ΓΑΡΑΝΤΟΥΔΗΣ - Τ. ΚΑΓΙΑΛΗΣ Εκδόσεις ΙΚΑΡΟΣ
Στην Έλλη, Χριστούγεννα 1931
Ευτυχισμένος που έκανε το ταξίδι του Οδυσσέα¹
Ευτυχισμένος αν στο ξεκίνημα, ένιωθε γερή την αρματωσιά μιας αγάπης, απλωμένη μέσα στο κορμί του, σαν τις φλέβες όπου βουίζει το αίμα.
Μια αγάπης με ακατέλυτο ρυθμό, ακατανίκητης σαν τη μουσική και παντοτινής
γιατί γεννήθηκε όταν γεννηθήκαμε και σαν πεθαίνουμε, αν πεθαίνει, δεν το ξέρουμε ούτε εμείς ούτε άλλος κανείς.
Παρακαλώ το θεό να με συντρέξει να πω, σε μια στιγμή μεγάλης ευδαιμονίας, ποια είναι αυτή η αγάπη·
κάθομαι κάποτε τριγυρισμένος από την ξενιτιά, κι ακούω το μακρινό βούισμά της, σαν τον αχό της θάλασσας που έσμιξε με το ανεξήγητο δρολάπι.
Και παρουσιάζεται μπροστά μου, πάλι και πάλι, το φάντασμα του Οδυσσέα, με μάτια κοκκινισμένα από του κυμάτου την αρμύρα
κι από το μεστωμένο πόθο να ξαναδεί τον καπνό που βγαίνει από τη ζεστασιά του σπιτιού του και το σκυλί του που γέρασε προσμένοντας στη θύρα.
Στέκεται μεγάλος, ψιθυρίζοντας ανάμεσα στ’ ασπρισμένα του γένεια, λόγια της γλώσσας μας, όπως τη μιλούσαν πριν τρεις χιλιάδες χρόνια.
Απλώνει μια παλάμη ροζιασμένη από τα σκοινιά και το δοιάκι, με δέρμα δουλεμένο από το ξεροβόρι από την κάψα κι από τα χιόνια.
Θα ‘λεγες πως θέλει να διώξει τον υπεράνθρωπο Κύκλωπα που βλέπει μ’ ένα μάτι, τις Σειρήνες που σαν τις ακούσεις ξεχνάς, τη Σκύλλα και τη Χάρυβδη απ’ ανάμεσό μας·
τόσα περίπλοκα τέρατα, που δε μας αφήνουν να στοχαστούμε πως ήταν κι αυτός ένας άνθρωπος που πάλεψε μέσα στον κόσμο, με την ψυχή και με το σώμα.
Είναι ο μεγάλος Οδυσσέας· εκείνος που είπε να γίνει το ξύλινο άλογο και οι Αχαιοί κερδίσανε την Τροία.
Φαντάζομαι πως έρχεται να μ’ ορμηνέψει πώς να φτιάξω κι εγώ ένα ξύλινο άλογο για να κερδίσω τη δική μου Τροία.
Γιατί μιλά ταπεινά και με γαλήνη, χωρίς προσπάθεια, λες και με γνωρίζει σαν πατέρας
είτε σαν κάτι γέρους θαλασσινούς, που ακουμπισμένοι στα δίχτυα τους, την ώρα που χειμώνιαζε και θύμωνε ο αγέρας,
μου λέγανε στα παιδικά μου χρόνια, το τραγούδι του Ερωτόκριτου, με τα δάκρυα στα μάτια·
τότες που τρόμαζα μέσα στον ύπνο μου ακούγοντας την αντίδικη μοίρα της Αρετής² να κατεβαίνει τα μαρμαρένια σκαλοπάτια.
Μου λέει το δύσκολο πόνο να νιώθεις τα πανιά του καραβιού σου φουσκωμένα από τη θύμηση και την ψυχή σου να γίνεται τιμόνι.
Και να ‘σαι μόνος, σκοτεινός μέσα στη νύχτα και ακυβέρνητος σαν τ’ άχερο στ’ αλώνι.
Την πίκρα να βλέπεις τους συντρόφους σου καταποντισμένους μέσα στα στοιχεία, σκορπισμένους έναν-έναν.
Και πόσο παράξενα αντρειεύεσαι μιλώντας με τους πεθαμένους, όταν δε φτάνουν πια οι ζωντανοί που σου απομέναν.
Μιλά… βλέπω ακόμη τα χέρια του που ξέραν να δοκιμάσουν αν ήταν καλά σκαλισμένη στην πλώρη η γοργόνα
να μου χαρίζουν την ακύμαντη γαλάζια θάλασσα μέσα στην καρδιά του χειμώνα.
¹ “Heureux qui, comme Ulysse, a fait un beau voyage” Joachim du Bellay (Le Regrets, 1558)
² της Αρετούσας
από το βιβλίο “Ο ΣΕΦΕΡΗΣ ΓΙΑ ΝΕΟΥΣ ΑΝΑΓΝΩΣΤΕΣ” Φιλ. Επιμ. Ε. ΓΑΡΑΝΤΟΥΔΗΣ - Τ. ΚΑΓΙΑΛΗΣ Εκδόσεις ΙΚΑΡΟΣ
понедельник, 02 января 2012
но все привычно оборачивается внутренней катастрофой - еще не успев начаться
Нужно знать, о чем говоришь. Всегда. И ничего не хорошо. И ничего еще не сделано. Смотришь в сторону прошлого, которого не было, о котором должно быть стыдно и горько. Нельзя тратить ни секунды больше. Нельзя слушать никого. Нельзя прощать себе, но что делать с памятью...